Ирвинг Стоун. "Жажда жизни". Повесть о Винсенте Ван Гоге
Париж
- Это напомнило мне обед, который я давал несколько лет назад,- начал Гоген.- Один из приглашенных говорит мне: «Вы понимаете, дружище, я не могу водить свою жену на ваши обеды, потому что там бывает ваша любовница».- «Ну, что ж,- отвечаю я,- на этот раз я ее куда-нибудь ушлю». Когда обед кончился и супруги пришли домой, наша высоконравственная дама, зевавшая весь вечер, перестала наконец зевать и говорит мужу: «Давай поболтаем о чем-нибудь неприличном, а потом уж займемся этим делом». А супруг ей отвечает: «Нет, мы только поболтаем обо этом, тем дело и кончится. Я сегодня объелся за обедом».
- Вот вам и вся мораль! - воскликнул Золя, перекрывая хохот.
- Оставим на минуту мораль и вернемся к вопросу о безнравственности в искусстве,- сказал Винсент.- Никто ни разу не называл мои полотна неприличными, но меня неизменно упрекали в еще более безнравственном грехе - безобразии.
- Вы попали в самую точку, Винсент,- подхватил Тулуз-Лотрек.
- Да, в этом нынешняя публика и видит сущность аморальности,- заметил Гоген.- Вы читали, в чем обвиняет нас «Меркюр де Франс»? В культе безобразия.
- То же самое критики говорят и по моему адресу,- сказал Золя.- Одна графиня недавно мне заявляет: «Ах, дорогой Золя, почему вы, человек такого необыкновенного таланта, ворочаете камни, только бы увидеть, какие грязные насекомые копошатся под ними?»
Лотрек вынул из кармана старую газетную вырезку.
- Послушайте, что написал критик о моих полотнах, выставленных в Салоне независимых. «Тулуз-Лотрека следует упрекнуть в смаковании пошлых забав, грубого веселья и «низких предметов». Его, по-видимому, не трогает ни красота человеческих лиц, ни изящество форм, ни грация движений. Правда, он поистине вдохновенной кистью выводит напоказ уродливые, неуклюжие и отталкивающие создания, но разве нам нужна такая извращенность?»
- Тени Франса Хальса,- пробормотал Винсент.
- Что ж, критик не ошибается,- повысил голос Сера.- Если вы, друзья, неповинны в извращенности, то тем не менее вы заблуждаетесь. Искусство должно иметь дело с абстрактными вещами - с цветом, линией, тоном. Оно не может быть средством улучшения социальных условий или какой-то погоней за безобразным. Живопись подобно музыке должна отрешиться от повседневной действительности.
- В прошлом году умер Виктор Гюго,- сказал Золя,- и с ним умерла целая культура. Культура изящных жестов, романтики, искусной лжи и стыдливых умолчаний. Мои книги прокладывают путь новой культуре, не скованной моралью,- культуре двадцатого века. То же делает ваша живопись. Бугро еще влачит свои мощи по улицам Парижа, но он занемог в тот день, когда Эдуард Мане выставил свой «Завтрак на траве», и был заживо погребен, когда Мане в последний раз прикоснулся кистью к «Олимпии». Да, Мане уже нет в живых, нет и Домье, но еще живы и Дега, и Лотрек, и Гоген, которые продолжают их дело.
- Добавьте к этому списку Винсента Ван Гога,- сказал Тулуз-Лотрек.
- Поставьте его имя первым! - воскликнул Руссо.
- Отлично, Винсент,- улыбнулся Золя. - Вы приобщены к культу безобразия. Согласны ли вы стать его адептом?
- Увы,- сказал Винсент,- боюсь, что я приобщен к этому культу с рождения.
- Давайте сформулируем наш манифест, господа,- предложил Золя. - Во-первых, мы утверждаем, что все правдивое прекрасно, независимо от того, каким бы отвратительным оно ни казалось. Мы принимаем все, что существует в природе, без всяких исключений. Мы считаем, что в жестокой правде больше красоты, чем в красивой лжи, что в деревенской жизни больше поэзии, чем во всех салонах Парижа.
Мы думаем, что страдание - благо, ибо это самое глубокое из всех человеческих чувств. Мы убеждены, что чувственная любовь - прекрасна, пусть даже ее олицетворяют уличная шлюха и сутенер. Мы считаем, что характер выше безобразия, страдание выше изящности, а суровая неприкрытая действительность выше всех богатств Франции. Мы принимаем жизнь во всей ее полноте, без всяких моральных ограничений. Мы полагаем, что проститутка ничем не хуже графини, привратник - генерала, крестьянин - министра,- ибо все они часть природы, все вплетены в ткань жизни!
- Поднимем бокалы, господа! - вскричал Тулуз-Лотрек.- Выпьем за безнравственность и культ безобразия. Пусть этот культ сделает мир более прекрасным, пусть он сотворит его заново!
- Какой вздор! - сказал Сезанн.
- Вздор и чепуха,- подтвердил Жорж Сера.
9
В начале июня Тео и Винсент перебрались на новую квартиру - Монмартр, улица Лепик, 54. Это было совсем близко от улицы Лаваль, стоило только подняться немного по улице Монмартр в сторону бульвара Клиши, а затем пройти по извилистой улице Лепик, минуя Мулен де ла Галетт, к той части холма, которая имела почти деревенский вид.
Квартира была на четвертом этаже. Она состояла из трех комнат, кабинета и кухни. В столовой Тео поставил свою мебель в стиле Луи-Филиппа и большую печь для защиты от парижских холодов. У Тео был настоящий талант обставлять квартиры. Он любил, чтобы все было как следует. Спал он рядом со столовой. Винсент спал в кабинете, за которым находилась его мастерская - небольшая комната с одним окном.
- Ну, теперь тебе не придется больше работать у Кормона, Винсент,- сказал Тео.
Братья расставляли и переставляли мебель в столовой.
« назад далее »
|
Новости
Биография
